штатной или нет – разбирался после полета детальнее прочих. Теоретически “«механизм» разделения отсеков был задублирован трижды(!), и если одна часть не срабатывала, то была другая, дублирующая, а потом и третья” [12].

Но Гагарин то ли не знал об этом “запасе прочности”, то ли был слишком возбужден – словом, он ждал, и ждал, и ждал – когда же части разделятся, а сам он мало того что кувыркался, так еще и “в центре огромного костра” [101].

После торможения “Восток” вошел в атмосферу, и обшивка корабля загорелась. Так и должно было быть – однако “представьте мое состояние, когда я увидел раскаленный металл, который, как из вагранки, тек тонкой струей по стеклу иллюминатора, я слышал потрескивание кабины. Признаюсь, было не до улыбок” [100].

Наконец в 10.35 – на эти самые 10 минут позже, чем предполагалось, разделение произошло.

Невесомость исчезла, а потом стала расти перегрузка. “Это один из самых важных для космонавтов момент, и сопровождался он чувством радости, что наконец-то космонавт пошел на реальный процесс приземления. Радость уступает место боли, которая растет вместе с перегрузкой” [4].

Итак, еще раз: он падает в шаре, он видит, что он в центре костра – плазменного облака с температурой 8—10 тысяч градусов, он слышит жуткий треск сгорающей обшивки и не слышит Землю, связи нет, все дрожит – “корабль как будто несется по гигантским ухабам” [4], при этом крутится вокруг обеих осей, перегрузки растут – и достигают, наконец, 10 ж. В какой-то момент вся эта комбинация умотала его – и, похоже, он теряет на пару секунд сознание. “Был такой момент, примерно секунды две-три, когда у меня начали «расплываться» показания на приборах. В глазах стало немного сереть. Снова поднатужился, поднапрягся. Это помогло, всё как бы стало на свое место. Этот пик перегрузки был непродолжительным. Затем начался спад перегрузок. Они падали плавно, но более быстро, чем они нарастали” [24].

“Мой самый худший момент?” Его <Гагарина> правая рука выстреливает вверх. “Первая минута, – рука падает вниз, – и вход в плотные слои атмосферы. – Он постукивает по столу пальцем. – Но «худший» – слово относительное. Ни одного «плохого» момента не было. Все работало, все было организовано должным образом, ничего не ломалось. По существу, это была прогулка” [88].

* * *

И вот тут загорелась табличка “Приготовиться к катапультированию!”.

Крышка люка отстрелилась – и Гагарин вылетел на кресле в атмосферу.

Глава 9. Майор

Если в последних минутах полета было нечто величественно-люциферическое: низвержение ангела, обожженного звездным огнем, то после приземления жанр происходящего вдруг резко сменился. Космос был пространством тотальной неизвестности – после входа же в атмосферу Гагарин очутился не просто на планете Земля и даже не просто в СССР, а – надо же, как будто Бог ему ладонь подставил – под Саратовом, в хорошо знакомой ему местности; то есть вот он летел-летел себе от Африки на северо-восток, долетел до России, еле-еле, совсем уже по инерции, спланировал над Волгой – и плюхнулся на другой стороне, совсем рядом с восточным, соответственно, – летел-то с запада – берегом. На google-картах можете посмотреть, насколько близко от обрыва к реке; и все, что происходило с ним дальше, было вот именно что приземленным, в хорошем смысле.

История про то, как он в своем скафандре напугал старушку, судя по всему, была его коронным анекдотом, “цыганочкой с выходом”; многие припоминают, как Гагарин “весело, в свойственной ему юмористической манере рассказывал о приземлении” [4]. На самом деле не так уж все было и весело; называя вещи своими именами, он приземлился едва живой, чуть не задохнувшийся. И на первой своей фотографии – причем сделанной даже не сразу, а уже где-то через час, наверное, Гагарин выглядит как человек, побывавший в эпицентре какого-то страшного космического катаклизма: лицо опухшее, заплывшее, уставшее; и хотя тому есть научное объяснение [35] – под воздействием перегрузок мягкие ткани, в том числе лица, деформируются, расплющиваются, но ощущение такое, что за ним все еще видна космическая дыра, из которой он выпал; незакрывшаяся дверь.

Подробности приведены ниже; пока скажем лишь, что у космического полета стихийным образом возник новый аспект – о котором мало кто задумывался на стадии планирования: реакция землян на появление человека из космоса. Надо понимать, до какой степени странным для населения было это событие – допускающее самый широкий диапазон толкований: от подбитого американского шпиона до потустороннего существа, решившего вторгнуться в земную реальность. Разумеется, было бы замечательно, если бы русские механизаторы продемонстрировали всего лишь невозмутимость в сочетании с хорошими манерами и поприветствовали космонавта в духе Генри Мортона Стэнли, обнаружившего в дебрях Африки пропавшего доктора Ливингстона: Major Gagarin, I presume?[31] Однако то, что происходило в окрестностях деревни Смеловки, никоим образом не напоминало встречу двух викторианских англичан. Вокруг человека с оранжевым парашютом моментально возникла кутерьма; темп жизни вдруг резко увеличился; массы пришли в движение, словно сотрясение поверхности от столкновения с живым метеоритом придало им импульс.

Это важно – Гагарин стал веществом, вызывающим в социуме бурную химическую реакцию; представьте себе кусок карбида, брошенный в воду. Существует удивительная фотография – на которой нет самого Гагарина, но видно, как сотни людей бегут по полю к месту его приземления; это похоже не столько на почуявшую сенсацию толпу, сколько на “великую миграцию” животных по африканской саванне: бескрайние равнины, до самого горизонта заполненные крупной живностью; движущаяся, бегущая биомасса.

Очень существенная деталь: из обычного человека Гагарин превратился в “бестселлер” вовсе не на Красной площади и даже не во Внукове, когда шел докладывать Хрущеву по красной ковровой дорожке, а сразу же, лишь только коснулся земли; “социальная эпидемия”, гагариномания началась непосредственно в поле. Она была стихийным, практически не срежиссированным явлением. Гагарин в том виде, в котором он просуществовал дальнейшие семь лет, не был продуктом советской пропаганды.

Пропаганда лишь использовала тот факт, что там, в космосе, у Гагарина появилось некое магнетическое свойство: его словно опрыскали там “совершенными духами”, вызывающими всеобщую любовь, – вроде тех, что изобрел персонаж романа “Парфюмер”. Отныне каждый человек на Земле начинает ценить время, проведенное в обществе Гагарина, – притом что от него самого в ответ ничего не требуется. Гагарин становится кем-то вроде живого будды; с его стороны достаточно одного присутствия, улыбки, приветственного жеста. Он излучает нечто эдакое, “a certain je ne sais quoi”; возможно – раз уж мы все равно прибегли к макароническому стилю, семь бед – один ответ, – это как раз то, что называется “glamour of space”. С этого момента в воспоминаниях о нем начинают доминировать “евангельские” ноты: это почти всегда благая весть о встречах с ним. Все его действия фиксируются и хронометрируются. Люди начинают воспринимать его жизненную траекторию как детерминированную (ага – он не случайно приземлился там